наверно, у меня депрессия или осенняя меланхолия, или просто что-то жуткое, что не поддается объяснению и здравому смыслу. но я просто не нахожу себе места. я не могу его найти ни в кирпичных домах, ни в одиноких качелях, ни в перешептывающихся тополях. уже второй день бездумно пью красное винишко прямо на работе в полной прострации и без желания делать что-либо. засыпаю в холодной квартирке с одинокими стенами, согнувшись в три погибели и обнимая коленки, прямо в одежде и на голом полу, желая кричать во все горло и не выдавая ни звука. спрыгиваю из полупустого автобуса и бездумно плетусь до озера, пытаясь вздохнуть и не чувствуя воздуха в легких совсем, не чувствуя ничего, кроме тягучей и проникающей в каждый уголочек тела грусти, отчаяния, желания сбежать куда-то - от всех, от каждого, от самой себя.
поверхность озера рябит, как на море, подгоняемая невидимым ветром. я жую сорванные с куста ледяные черные ягоды, сидя на полянке клевера и глядя на эту водную рябь, и дождь плачет и падает на мои волосы, на мой лазурный шарф, который я натянула уже на голову и сижу как бодхисатва с ледяными руками и пустой головой и втыкаю в это озеро и ничего не чувствую, кроме всепронизывающего холода, и ледяные пальцы обнимают книжицу керуака, моего единственного товарища, который может привести меня в чувство и с которым я хохочу в автобусе как сумасшедшая. и я сижу так по-буддистки минут пятнадцать, и мне все это в край надоедает, и что я вообще тут делаю, какую непреложную истину я пытаюсь найти, какую, черт ее возьми, правду, какой ответ, и я встаю, плетусь от озера, и меня несчастную жалеет какой-то старый рыбак, и я покорно сажусь в его белые жигули и он подвозит меня до аллеи, которая ведет к дому, и рассказывает про то, что рыбалка - его жизнь, его единственная радость, его всепроникающая сущность, и он улыбается и хохочет, когда узнает, что я журналист, и говорит, что подленькую погодку я выбрала для прогулки, но мне плевать.
и, кажется, я уже дома, и у меня все есть, но вся грусть мира села мне на плечи, и в моих глазах стоят слезы, и я хочу снова сбежать от всего этого, хочу найти успокоения, хочу найти хоть что-то, что заставит меня чувствовать безудержно счастливой, нужной, а у меня для этого только чашка пуэра и больше ничего. ничего то у меня нет, кроме черной дыры в душе, и всепроникающего отчаяния. и керуака в мокром рюкзаке, хохочущего вместе со мнойнадо мной на полянке клевера с промерзлых страниц, где-то у пенящихся морских волн биг-сура. мой несчастный разбитый папашка и я, его несчастная и разбитая вдребезги дочурка, для которых нет места в этом мире. ни крохотного пространства, ни островка.
такие бедные-несчастные мы.
поверхность озера рябит, как на море, подгоняемая невидимым ветром. я жую сорванные с куста ледяные черные ягоды, сидя на полянке клевера и глядя на эту водную рябь, и дождь плачет и падает на мои волосы, на мой лазурный шарф, который я натянула уже на голову и сижу как бодхисатва с ледяными руками и пустой головой и втыкаю в это озеро и ничего не чувствую, кроме всепронизывающего холода, и ледяные пальцы обнимают книжицу керуака, моего единственного товарища, который может привести меня в чувство и с которым я хохочу в автобусе как сумасшедшая. и я сижу так по-буддистки минут пятнадцать, и мне все это в край надоедает, и что я вообще тут делаю, какую непреложную истину я пытаюсь найти, какую, черт ее возьми, правду, какой ответ, и я встаю, плетусь от озера, и меня несчастную жалеет какой-то старый рыбак, и я покорно сажусь в его белые жигули и он подвозит меня до аллеи, которая ведет к дому, и рассказывает про то, что рыбалка - его жизнь, его единственная радость, его всепроникающая сущность, и он улыбается и хохочет, когда узнает, что я журналист, и говорит, что подленькую погодку я выбрала для прогулки, но мне плевать.
и, кажется, я уже дома, и у меня все есть, но вся грусть мира села мне на плечи, и в моих глазах стоят слезы, и я хочу снова сбежать от всего этого, хочу найти успокоения, хочу найти хоть что-то, что заставит меня чувствовать безудержно счастливой, нужной, а у меня для этого только чашка пуэра и больше ничего. ничего то у меня нет, кроме черной дыры в душе, и всепроникающего отчаяния. и керуака в мокром рюкзаке, хохочущего вместе со мной
такие бедные-несчастные мы.